Штаб Кавалерийского корпуса


Родион Малиновский за картой (декабрь 1941 г.)




Наталья Малиновская на защите диссертации


Перед освобождением Артемовска


Родион Малиновский после возвращения из Испании


И.И.Ларин и Родион Малиновский (лето 1941) М. ПЕШКОВА - Название нового цикла «Эти разные месяцы войны» правильно подсмотрела у Константина Симонова: у его потрясающего по силе правды и эмоциональности дневника, который называется «Разные дни войны». В «Непрошедшем времени» прозвучат рассказы детей полководцев о том, как месяц за месяцев воевали их отцы. А в первой передаче «Если завтра война» просила Наталью Родионовну Малиновскую конспективно рассказать о довоенном пути её отца, Родиона Яковлевича Малиновского, будущего маршала, министра обороны СССР.

Н. МАЛИНОВСКАЯ - Историю о том, как для папы началась война, нужно начать с 30-го года, когда он окончил Академию Фрунзе, окончил по высшему разряду, как тогда говорили, то есть с отличием, и отправился служить в белорусский военный округ. Надо сказать, что вот в это предвоенное десятилетие практически все те, которые заняли высшие командные должности в конце войны, это десятилетие, 30-40-ой, большинство провело именно в белорусском военном округе. И там он работал в оперативном отделе штаба, кавполка, был начальником этого штаба впоследствии. А в 35-ом году он стал начальником штаба Третьего кавалерийского корпуса и получил звание полковника. И вот передо мной фотография: 35-ый год, в три ряда сидят военные. Я хочу сказать их фамилии. Впереди Кузнецов, Шпитальный. Дальше, во втором ряду – начальник связи Евдокимов, Гросс. Далее – комкор Вайнер, командир корпуса, у него у единственного три ордена: Красная Звезда и по-моему два Ордена Красного Знамени. Дальше папа и начальник тыла, чью фамилию он, видимо, не запомнил. А позади – это связисты, шофера, шифровальщики. Тут фамилий людей, которые в третьем ряду, нет. И вот когда я смотрю на эту фотографию выпуска Академии, очень важное было бы узнать, какая их дальнейшая судьба. Все ли они встретили 41-ый год в строю, или комкора Вайнера, или Гросса, или начсвязи Евдокимова, может быть, их не было уже в строю к этому времени? И то же самое – фотографии Академии. Я знаю, что папин друг, с которым он рядом стоит на той академической фотографии, он погиб в Испании. А другие? Их судьбы я не знаю. И вдруг кто-нибудь отзовётся, вдруг кто-нибудь расскажет о том, что с ними произошло, потому что их нет в военно-энциклопедических словарях. Служба в белорусском военном округе для папы была ещё одной академией, потому что он работал с Уваревичем, которого он уже слышал как лектора Академии. Там была такая практика. Он слышал и Тухачевского как лектора Академии, и, естественно, преподаватели старой школы, и готовился к деятельности скорее штабной, очень любил он эти всякие игры на картах, задачи военные, которые решаются главою, хотя любил повторять при этом «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Уваревича он считал своим учителем, и, видимо, особенно трагической новостью для него было узнать в Испании о том, что происходит дома. Вернувшись из Испании, в конце концов он стал преподавать в Академии Фрунзе, и с весны 39-го года он тесно общается с теми, с кем он воевал в Испании. Это наши советники и инструкторы, это те, кто стали политэмигрантами, это испанские командиры, которым явно не хватало военного образования и это те люди, которым было ещё некуда возвращаться, потому что многие интербригадисты после Испании не могли вернуться на Родину или это были страны, оккупированные уже Германией или сама Германия, наконец? Вот так, понятно, не мог возвращаться в Польшу Свирчевский. И из этих людей организовалось такое испанское сообщество. Была испанская спецгруппа, в ней преподавали и Свирчевский, и папа. И что меня очень поразило, когда я работала в архиве. Как вы думаете, сколько диссертаций с 39 по 41 год было подготовлено по материалам испанской войны? Ведь это ж самый свежий материал. И он был осмыслен не в одной, не в двух диссертациях. Кто-то успел защитить, кто-то подготовил защиту, но общим числом где-то больше 10.

М. ПЕШКОВА - Это такой интерес к теме?

Н. МАЛИНОВСКАЯ - Понимаете, это была единственная современная война, разбирая которую, можно было догадаться о том, какая будет война. И они, конечно, знали своего более чем вероятного противника. И вот эти люди отличались, конечно, от других командиров Красной армии, потому что для них картина мира накануне войны была гораздо яснее. Они знали, что война неизбежна, что никакой пакт её не отодвинет, кроме как чуть-чуть. И они знали, что война будет очень долгой, очень трудной, потому что они видели своего более чем противника в деле. Они его видели только что. И об этом очень ясно сказано в докладе, который я нашла в архиве. Он называется «Оперативные уроки испанской войны». А диссертация, над которой папа работал, называется «Арагонская операция в контексте Испанской войны». И вот в начале 41-го года у него уже была готова диссертация, она была готова к предзащите, уже был назначен день предзащиты, её обсуждения на кафедре. Незадолго до этого защитился Свирчевский. И это не гражданская жизнь. Его накануне буквально переводят на другую работу. Он едет в Молдавию и принимает 48-ой стрелковый корпус. Надо сказать, что из тех, кто потом стали командовать фронтами, пожалуй, папа был единственный, кто войну встретил командиром корпуса. Другие были на более высоких должностях. Или это были армии, или это был начальник штаба крупного, в том числе начальник генерального штаба.

М. ПЕШКОВА - Простите, комкор – это генерал-майор?

Н. МАЛИНОВСКАЯ - Да, это, пожалуй, что генерал-майор. В корпусе несколько дивизий, и там есть артполк, а может быть артдивизия, не знаю. И вот этот самый 48-ой стрелковый корпус – он относился к одесскому военному особому округу. И там у папы произошла встреча с человеком, которого он хорошо знал, начальником штаба одесского округа, Матвеем Васильевичем Захаровым. Там же он встретился с теми, с кем он провёл самые трудные месяцы войны – это Илларион Иванович Ларин и Александр Григорьевич Батюня. Один был его членом военного совета, а другой – начальником штаба корпуса. И на самой границе, во Флорештах, базировался корпус в эти дни. И вот в 2 часа ночи 22 июня папа получает от Захарова полный текст директивы, которую Захаров получил из Москвы. Это очень странный текст, где буквально дословно сказано так – возможно нападение Германии на нашу границу в ряде областей, нужно отбить это нападение в полной боевой готовности, при этом не поддаваться на провокации. Ну, собственно говоря, тексты «казнить нельзя помиловать». И как это делать одновременно? По крайней мере, судить о том, что это – провокация или действительно нападение, можно только с другого уровня – командиру полка, дивизии, и, наверное, даже корпуса, не видно, хотя он может знать, что делается у соседей. Здесь должна различать более высокая инстанция, вот, эти вещи, потому что у неё есть информация о том, что происходит, ну, скажем так, на протяжении хотя бы одного округа, вот, границы одного округа. Но ввиду такого странного текста Захаров принял решение отправить дальше эту директиву, как она есть. То есть с одной стороны он предупредил людей о том, что, вот, витает в воздухе этот самый приказ о полной боевой готовности. С другой стороны, вот я получил такой приказ. В какой-то мере он и на них переложил ответственность за дальнейшие действия. И вот я думаю, что там, где были люди, уже знавшие своего вероятного противника, вот там по сути дела и была боевая готовность полной. И в 3:15 авиация бомбила «Очаков», Севастополь, в 5 часов – тираспольский аэродром. И над Бельцами в тот же час завязался воздушный бой. И это означает, что далеко не везде нашу авиацию погубили на аэродромах. Были такие места, когда была хотя бы не полная, но какая-то боевая готовность. Вот там авиация сопротивлялась. Когда утром на дорогах Молдавии появились первые беженцы, всё уже было ясно. И дивизии корпуса папиного в первые дни войны достойно приняли бой, а к вечеру 23-го июня случилась очень примечательная вещь. Они отбили какую-то деревеньку и взяли в плен 50 немцев. Это было на следующий день войны. И вот поразил этот факт после всего того, что я видела в хронике, после того, что читала в архивах и в книгах. Понятно, что цифры пленных – наших и немцев – абсолютно несоизмеримы, но сам факт, что они всё-таки были. И оценить моральный эффект этого события, пускай локального, в рамках дивизии, в рамках корпуса, нельзя его переоценить, потому что в самое трудное время это знание поддержало очень многих. Многим не дало сломаться.

М. ПЕШКОВА - Наталья Малиновская, дочь маршала Малиновского, на «Эхе Москвы» в передаче «Если завтра война» из цикла «Эти разные месяцы войны» в «Непрошедшем времени».

Н. МАЛИНОВСКАЯ - Когда говорят о том, что это было полной или неполной неожиданностью, я раскопала такой любопытный очень факт. Ну, во-первых, в марте одесский особый военный округ решили укрепить ещё одним корпусом, над которым назначили командовать отца. А в мае вышло постановление об эвакуации училищ из Белоруссии и с территории Украины вглубь страны. 8 июня начались учения в масштабе всего корпуса. И это ведь тоже что-то говорит о подготовке. Может быть, на свой страх и риск. Ведь в конце концов Матвей Васильевич Захаров 21 июня в 23:00 объявил боевую тревогу по войскам округа. Это была не боевая готовность, но боевая тревога. Войскам предписывалось выйти из города и в состоянии боевой тревоги ждать дальнейших указаний. И только через 3 часа после этого он получил директиву из Москвы, вот, этот странный очень текст, где было велено не поддаваться на провокации, но в то же время быть готовыми отразить нападения. И уже войска, находящиеся в боевой готовности, получили эту директиву, а совсем другое дело, когда они её получили на фоне приказа о боевой готовности, а не просто вот так вот, директива, где непонятно, что же всё-таки делать. Так что одесский округ несомненно встретил немножко иначе первые часы войны. И папин корпус, находившийся на тот момент на реке Прут, получил приказ, и уже ночью, в первые часы ночи, 22-го, выдвигался в боевых порядках навстречу врагу. А в ночь на 25-ое июня корпус совершил 30-километровый марш-бросок к границе, к Скулянам, и там произошёл очень тяжёлый бой за переправу. И Скуляны трижды переходили за эти сутки из рук в руки. И удержать их всё-таки не удалось, но корпус закрепился на другом берегу. А 29-го июня Захарова отозвали в Москву. И это для округа было плохо. Корпуса лишили одну из дивизий, другую переподчинили, третью передислоцировали, и командиры этих дивизий – они ещё не умели воевать, и один из них просто свернул всю связь в катушки. Его переподчиняют, он свернул всю связь, не додумавшись о том, что через его дивизию идёт связь с другими, он свернул свои катушки, удалился в новое место своей дислокации. Но положение корпуса удалось выправить благодаря комдиву Галактионову. И вот, что важно. Неделей позже измученная дивизия Галактионова отступила. И вот здесь отец защищал перед командармом Черевиченко – он защитил Галактионова, которого тот хотел отдать под трибунал. И счастье, что не отдал, потому что буквально через несколько недель, буквально через 2 недели, опять Галактионов помог спасти положение. Вот этот месяц отцовский корпус воевал самоотверженно. Они грамотно отходили. И это огромная разница – отходить грамотно или когда фронт катится, и уже просто никто не знает, где, кто, что, кто кому подчинён, а это был грамотный отход по приказу, с устройством минных полей на более или менее подготовленные плацдармы. И те, кто смогли отходить, задерживая врага, по сути дела они очень много сделали, для того чтобы сорвать блицкриг. 7 июля по приказу командарма Черевиченко оставлены Бельцы. А 16-го без санкции ставки был отдан Кишинёв. Начальнику южного направления Семёну Михайловичу Будённому пришлось давать объяснения Сталину по этому поводу. И тут Черевиченко решил сделать совершенно отчаянные, обречённые жесты: он решил мощным прорывом за одни сутки освободить Кишинёв. Не получилось. Но зато в эти сутки папин корпус перерезал железную дорогу, очень важную, идущую от Бельц, и занял Флорешты, Костюжаны, Дубны. И весть об этом смягчила гнев ставки, хотя на других направлениях плохо обстояли дела. И вот эти изнуряющие бои продолжались весь июль, весь август, постоянно корпус рисковал оказаться в окружении или оказывался в полуокружении. Около Николаева они оказались в котле, но сумели выйти, вышли с боями, нанеся врагу очень ощутимые потери. И вот после отхода на левобережную Украину, отметив это очень грамотное руководство корпусом, отца назначили командовать армией уже. Это была переформированная шестая армия, вместе с ним на армию перевели Батюню и Ларина. И 25-го августа эта армия вступила в бой на другой день, после потери Днепропетровска, и вела бои вблизи города за город 20 дней.

Есть очень любопытные воспоминания генерала армии Лященко, который в ту пору командовал полком, об одном из этих 20 дней. Он пишет, что армия, которой командовал отец, сдерживала натиск танковых дивизий Клейста под Днепропетровском. Силы были очевидно неравными. Мы отступали с тяжёлыми боями. И вот под Изюмом он командует полком. Его подзывают к телефону. Это звонит папа, звонит Лященко. А они уже были знакомы по Испании. И он ему говорит очень странные слова. Лященко растерялся, услышав это. Он говорит – Николай, я тебя как друга прошу, я тебе не приказываю, я прошу тебя: удержи рубеж до наступления темноты. Если ты отойдёшь, то мы потеряем всю технику нашей армии. Машины застряли 5 километров восточнее города. И я тебя прошу – ты поговори с людьми, ты объясни ситуацию, скажи – я прошу. И у Лященко было ощущение, что у командарма сдали нервы. Нельзя так поступать. И всё же он сделал, как папа просил, он объяснил людям. И услышал в ответ – мы удержим рубеж. И они удержали этот рубеж. И вот когда я услышала этот рассказ Лященко и попросила его, это было, наверное, лет 12 назад, я попросила его записать, как он помнит это всё, и вот пригодилось. А я вспомнила тогда афоризм Хуана Рамона Хименеса – «Проси, когда имеешь право приказать». Вот такое впечатление, что папа знал этот афоризм. Но он на тот момент ещё не был написан. Но легче-то от этого обстановка в целом не стала, потому что фашистам довольно быстро удалось форсировать Днепр повыше Кременчуга и стала ясна опасность котла. Гудериан и Клейст двигались навстречу друг другу и намеревались соединиться в глубоких тылах юго-западного фронта. И как раз 6-ая армия и была включена в этот юго-западный фронт. И вот я читаю про август, читаю донесение одно за другим, вот, всю эту драматургию лета 41-го года про оборону реки Ворсклы на фронте Кобеляки-Кишеньки. И застреваю на этом названии – Кобеляки-Кишеньки. То есть, в общем-то, пёсики-котятки? Если, конечно, я правильно перевожу «Кишеньки». И ведь только на юге Испании, только в Андалузии есть вот эта привычка называть деревни такими жаргонно-уменьшительно-ласкательными словами. Ну где вы в России найдёте деревню с названием «Котятушки»? Это название как-то меня пронзило. Ведь страшно подумать, что же там в Кишеньках этих, в Кобеляках творилось теми летними месяцами. Силы фронта юго-западного таяли и таяли. Ставка даже не обещала подкреплений, и, понятно, она была занята тем, что творилось в Москве, возле Москвы, у Ленинграда. Не до юга ей было. Хотя юг был очень важен. И понятно, что немцам был очень нужен юг. И отцовская армия делала единственное возможное грамотно – отходила, иногда контратаковала и всячески замедляла продвижение противника. И вот так вот срывались оперативные планы. А это очень много значило. И вот той осенью, тяжелей которой было только лето 42-го года, той осенью отец получил свой второй Орден Ленина. Первый – за Испанию, а второй – за упорные приграничные бои и локализацию Днепропетровского плацдарма. Когда я вот это всё прочла, все эти сводки того лета, я вспомнила, как у папы уже в бытность министром обороны спросили, я при этом присутствовала, почему он не носит иностранных орденов, и я запомнила ответ. «А потому что они не мне, а моему креслу дадены». Ответ мне этот тогда понравился своей иронической интонацией, а вот теперь, когда я прочитала все эти боевые донесения и сводки, я поняла и другое, не произнесённое – горькую цену первых наград той войны. Кто ж их будет равнять с представительскими знаками почтения к стране, к занимаемой должности? Нельзя их с ними равнять. Те ордена были памятью о потерях и залогом ещё далёкой, очень далёкой победы. Отступая летом и осенью 41-го, папа ещё не знал, что тот же путь ему предстоит пройти вновь дорогой на запад, освобождая те же прежде оставленные им города. И тогда он ещё не знал, что после самого тяжкого лета 42-го года с ним рядом после своего очень тяжёлого пути к этому лету будет та, которая станет моей мамой. В это время 22-го июня она ехала в поезде из своего первого отпуска, из санатория. Потом она заехала к своим родным, в Донбасс, и возвращалась в Ленинград. Она в поезде услышала про войну и больше всего на свете она боялась, что их остановят и она не доедет до Ленинграда до своего 5-летнего сынишки. Она ещё не знала тогда, что не пройдёт и месяца, как ей придётся с ним расстаться на долгие 5 лет.

М. ПЕШКОВА - Наталья Родионовна Малиновская об отце в серии передач «Эти разные месяцы войны» о её начале. Наталья Селиванова, звукорежиссёр, я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».